Неточные совпадения
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге
на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под
колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела
на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало
на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим
жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
А между тем заметно было, что там
жили люди, особенно по утрам:
на кухне стучат ножи, слышно в окно, как полощет баба что-то в углу, как дворник рубит дрова или везет
на двух
колесах бочонок с водой; за стеной плачут ребятишки или раздается упорный, сухой кашель старухи.
Филипп, с засученными рукавами рубашки, вытягивает
колесом бадью из глубокого колодца, плеская светлую воду, выливает ее в дубовую колоду, около которой в луже уже полощутся проснувшиеся утки; и я с удовольствием смотрю
на значительное, с окладистой бородой, лицо Филиппа и
на толстые
жилы и мускулы, которые резко обозначаются
на его голых мощных руках, когда он делает какое-нибудь усилие.
Каратаев вел жизнь самобытную: большую часть лета проводил он, разъезжая в гости по башкирским кочевьям и каждый день напиваясь допьяна кумысом; по-башкирски говорил, как башкирец; сидел верхом
на лошади и не слезал с нее по целым дням, как башкирец, даже ноги у него были
колесом, как у башкирца; стрелял из лука, разбивая стрелой яйцо
на дальнем расстоянии, как истинный башкирец; остальное время года
жил он в каком-то чулане с печью, прямо из сеней, целый день глядел, высунувшись, в поднятое окошко, даже зимой в жестокие морозы, прикрытый ергаком, [Ергак (обл.) — тулуп из короткошерстных шкур (жеребячьих, сурочьих и т. п.), сшитый шерстью наружу.] насвистывая башкирские песни и попивая, от времени до времени целительный травник или ставленый башкирский мед.
— Вы ведете неправильный образ жизни, — возразил Крупов, заворачивая длинный рукав
на сюртуке, чтоб основательно пощупать пульс. — Пульс нехорош. Вы
живете вдвое скорее, чем надобно, не жалеете ни
колес, ни смазки — долго так ехать нельзя.
С нами
жил еще любимый подручный Орлова — Ноздря. Неуклюжий, сутулый, ноги калмыцкие —
колесом, глаза безумные, нос кверху глядит, а из-под вывороченных ноздрей усы щетиной торчат. Всегда молчит и только приказания Орлова исполняет. У него только два ответа
на все: «ну-к што ж» и «ладно».
— Ты сердишься, а — напрасно. Ты подумай: люди
живут для работы, а работа для них… а они? Выходит —
колесо… Вертится, вертится, а всё
на одном месте. И непонятно, — зачем? И где бог? Ведь вот она, ось-то, — бог! Сказано им Адаму и Еве: плодитесь, множьтесь и населяйте землю, — а зачем?
Вечерний сумрак окутал поле; лес вдали стал плотно чёрен, как гора. Летучая мышь маленьким тёмным пятном бесшумно мелькала в воздухе, и точно это она сеяла тьму. Далеко
на реке был слышен стук
колёс парохода по воде; казалось, что где-то далеко летит огромная птица и это её широкие крылья бьют воздух могучими взмахами. Лунёв припомнил всех людей, которые ему мешали
жить, и всех их, без пощады, наказал. От этого ему стало ещё приятнее… И один среди поля, отовсюду стиснутый тьмою, он тихо запел…
«Боже мой! — подумала я, — прости меня, ежели я виновна, или возврати мне все, что было так прекрасно в моей душе, или научи, что мне делать? как мне
жить теперь?» Шум
колес послышался по траве, и перед крыльцом, и
на террасе послышались осторожные знакомые шаги и затихли.
Наговорила гостейке турус
на колесах: святой-де у нас в шабрах
живет, благочестивый, учительный, постник, великий дар прозорливости имеет — всю судьбу твою как
на ладонке выложит…
— Да вот как:
жила я у хозяина двенадцать лет, принесла ему двенадцать жеребят, и все то время пахала да возила, а прошлым годом ослепла и все работала
на рушалке; а вот намедни стало мне не в силу кружиться, я и упала
на колесо. Меня били, били, стащили за хвост под кручь и бросили. Очнулась я, насилу выбралась, и куда иду — сама не знаю. — Волк говорит...
За каждым ударом страдалец призывал имя Бога, пока обе руки и ноги были раздроблены. Пятнадцать ударов — бытописатели и о числе их спорят, — пятнадцать ударов нанесены ему так неловко или с такою адскою потехою, что он и после них остался
жив. Капитан сжалился над несчастным и закричал палачу, чтобы он проехал
колесом по груди. Паткуль бросил взор благодарности
на офицера и жалобно завопил...